Не герой - Страница 34

Воспоминание о неожиданной сцене с Мамуриным вызывало в нем чувство удовольствия. «Это всегда бывает приятно, когда удастся мерзавцу сказать, что он мерзавец!» — думал он.

«Вот только зачем она книжки для народа издает? — опять переходили его мысли к Высоцкой. — Хотя это и восхищает моего друга Бакланова, но мне не нравится. Об этом я с нею поговорю…»

Дома он нашел на столе конверт и торопливо начал распечатывать его, как только увидел почерк адреса. Со времени его приезда в Петербург это было первое письмо из дому. Почерк был крайне неправильный, буквы принимали всевозможное направление, иногда совсем неожиданное, но Дмитрий Петрович отлично разбирал этот почерк. В письме было следующее:

«Дорогой Митюша! Первым делом будь спокоен: и я здорова, и Маша здорова, и все у нас благополучно, кроме того, что тебя нет, и мы очень скучаем. У Маши вышли еще два зуба, и ничего, не болела. Дел особенных не было. Приходили мужички и просили позволения закинуть сети в пруд. Как ты сказал мне, чтобы ни в чем не препятствовать, то я не препятствовала. Карасей поймали целую уйму! Влас говорит: это Дмитрий Петрович об нас в дороге вспоминает, от этого и счастье такое! Больше в эту осень ловить сетями уже нельзя, вредно. Я и сказала, что больше нельзя. Озимь взошла чудесно, и наша и деревенская. Федотий-старик говорит, что непременно сильно урожайный год будет. Он видел, что вороны как-то особенно летали, и это означает, что непременно урожай будет. Татьянина старшая дочь заболела тифом. Мы ее взяли в больничку. Фельшар, Иван Иванович, говорит, что ничего, вылежится, а доктор Колобков не приезжал еще, его куда-то в уезд взяли, приедет только в пятницу и сейчас нам. Микитина вдова приходила просить ржи, я дала ей мерку, видишь я все делаю, как ты велел. Вчера крестила у учительши. Марья Григорьев на родила дочку, такая здоровая, что прелесть. А Федор Петрович радуется и шутит: это, говорит, хорошо, что не сын, а дочка. Сын непременно был бы сельским учителем, что за корысть? А дочка может выйти замуж за коп угодно, хоть за сербского короля. У них мы веселились: пели песни и танцевали. Я вспомнила старину и проплясала русскую с Федором Петровичем, ведь он теперь наш родственник — кум. Был батюшка, отец Семен и смотрел и сказал: Вы, Александра Матвеевна, так хорошо танцуете, что ей-богу, даже не грешно. А как ты поживаешь в Питере, Митюша? Думаешь ли о нас? Думаешь, думаешь, я знаю. Ты пишешь, что там встретил много печального и мало хорошего. А я всегда говорила, что у нас куда лучше! Опиши, что еще видел. Сильно скучаю без твоей бороды, Митенька, но не думай, что с тоски бездельничаю. Все делаю, как следует, и все у нас в порядке. Молотилка кончает работу, и что-то она хрипит. Машинист сказал, на зиму ее в город, на поправку. Целую тебя миллион раз. Маша целует. Не забудь приглядеть мне перстенек с бирюзой, а ей крестик. Твоя Саша».

Рачеев целый час, не вставая с места, просидел над письмом. В его воображении проносился ряд тихих, спокойных, простых деревенских картин, и когда он очнулся и вспомнил обо всех своих впечатлениях последних дней, то ужаснулся при мысли о том, какая поразительная разница существует между этим и тем. «Это целая пропасть! — мысленно говорил он. — Там все просто, здорово и естественно, здесь все запутанно, болезненно и выворочено наизнанку! Зачем люди живут так мучительно, когда можно жить спокойно?»

XIII

В студенческие годы приятели дали Рачееву шутливую кличку «дамского духовника». В их кружке, как и во всяком кружке, были люди, игравшие роль романических героев и под шумок работы самоусовершенствования творившие романы с особами женского пола, которые, погрузившись в какой-нибудь тяжеловесный социально-экономический трактат или отдавшись какому-нибудь жаркому спору о возвышенном предмете, вдруг неожиданно для самих себя оказывались влюбленными по уши. Тогда возникали сомнения, недоумения, маленькие истории, необъяснимые сцены, недоразумения, и в результате выяснялось, что кто-нибудь обижен, кто-нибудь разочарован, чья-нибудь жизнь разбита. И почти всегда случалось, что героиня такого рода романического происшествия, чувствуя себя беспомощной, обращалась к Рачееву и открывала ему свою душу. Очевидно, в нем было нечто такое, что внушало доверие и желание открыться. Может быть, виновата в этом была особая простота, с которой он обращался ее всеми, как с мужчинами, так и с женщинами. Никогда в его тоне и во взглядах нельзя было заметить ничего такого, что походило бы на ухаживанье. Женщины, как и мужчины, видели в нем только приятеля, и не более; зато и в него никто не влюблялся, а он об этом нисколько не жалел.

Рачееву приходилось выслушивать исповеди самого разнообразного содержания, которые, однако ж, сводились к одному и тому же — к недоразумению. Он выслушивал очень серьезно, старался вместе обсудить, выяснить, успокоить, делая все это осторожно, мягко, и очень часто ему удавалось рассеять недоразумение, и за полчаса перед тем разбитая жизнь оказывалась нетронутой. Конечно, не все так счастливо кончалось, не все были недоразумения. Случалось, что в дело вмешивалось, с одной стороны, легкомыслие, а с другой — недобросовестность, тогда ему почти нечего было делать, как только успокаивать и утешать. Благодаря этому он с давних пор научился говорить с женщинами, а в особенности выслушивать их.

И когда он задал себе вопрос, почему Зоя Федоровна выбрала именно его для изложения своего «дела», его, только что приехавшего после семилетнего отсутствия, тогда как у нее здесь много знакомых и, по-видимому, немало поклонников, то ему невольно вспомнилось то время и он подумал, что и в этом случае не сыграла ли свою роль та черта; которая некогда приобрела ему кличку «духовника».