Не герой - Страница 67

Эта горячая речь, сказанная с огнем, с искренним чувством, с пылающими глазами, вызвала целую бурю. Томилову аплодировали; Зебров первый подошел к нему, обнял его и расцеловал. — Вы поколебали закоренелого эстетика! — сказал он. Другие жали ему руки.

С этого момента общее оживление уже не встречало никаких зацепок. Все пригляделись друг к другу, освоились, и живая беседа лилась без тостов. Вино было выпито, Рачеев вышел распорядиться, чтобы принесли еще. Для этого ему нужно было войти в общий зал и пройти к буфету. В тот момент, когда он говорил с хозяином ресторана, в дверях показалась высокая фигура, при взгляде на которую Рачеев как-то невольно оборвал начатую фразу. Это был Ползиков, но лицо его носило выражение такого мрачного отчаяния, что Рачеев в ту же минуту подумал о какой-нибудь катастрофе. Он пошел к нему навстречу и остановил его.

— Что у тебя случилось, Антон Макарыч? — тревожно спросил он.

— Ага! Я тебя-то и искал… Ты мне нужен… Я слышал, что у вас тут обед… Пойдем куда-нибудь в угол!..

Он проговорил это отрывисто, взял Рачеева за руку и повел его в глубь залы. Там была небольшая ниша, а за нею совсем отдельное помещение.

— Скажу кратко: меня прогнали из «Заветного слова»… Зоя Федоровна постаралась и права: я сделал ей гнусность… Прогнали!..

— Каким образом?

— Так, прогнали! Опаскудили и прогнали… Впрочем, я сам опаскудился!.. Нечего на других сваливать. Теперь положение: я все проживал, то есть пропивал. Я на улице. Никуда пойти не могу. Есть только две дороги: опуститься в грязь еще глубже — есть ведь и такие места, но это мне самому противно, — и пойти назад, вернуться к порядочности, но этому никто не поверит… Опускаться нашему брату легко, а подыматься трудно… Да и никакой порядочности во мне не осталось… Есть третий исход… Вот он…

Он вынул из бокового кармана револьвер и положил его на стол.

— Что ты, Антон Макарыч? — воскликнул Рачеев и отступил от него на шаг.

— Да ведь чудак ты!.. Я думал, думал, думал… Сообрази: ведь меня никто не любит, никто в целом свете!.. Ни одна собака!.. Кот мой любил меня, да и того я вчера с досады в пьяном виде так толкнул ногой, что он околел!.. Пресмыкаться я не намерен… Таланта у меня теперь никакого нет, весь выветрился!.. Весь мой талант был в честности! А как честность я потерял, так и таланта не стало, словно крылья мои подрезали. Одним словом, у меня нет ничего, ни одного шанса в жизни. А главное — опротивело быть подлецом… Я это окончательно решил, хотел только пожать тебе руку как человеку, который… Ну, хоть жалел меня…

Он схватил руку Рачеева и крепко пожал ее.

— Прощай, брат!.. Не думай, что подлецам легко живется… Совесть как заговорит, как закричит… Уф!..

И он закрыл уши руками, как будто в самом деле слышал крики совести.

— Знаешь что! Допустим, что ты это сделаешь, но после, — сказал Рачеев. — А теперь пойдем туда, там Бакланов, Высоцкая… Знаешь, это бывает, что поговоришь с людьми о посторонних вещах, и как-то само собою меняется важное решение…

— О нет, ни за что! Ни за что! — решительно ответил Ползиков.

— Ну тогда погоди, я приведу сюда Бакланова… ведь все мы старьте друзья!..

Ползиков подумал с минуту. Видно было, что он решил чрезвычайно важный вопрос.

— Ну, хорошо, хорошо!.. Ты сходи, сходи!.. — говорил он и при этом опять взял руку Рачеева и жал ее. — Сходи, я подожду…

— А это спрячь! — сказал Дмитрий Петрович, указывая на револьвер.

— Ладно, спрячу…

Он взял револьвер и положил его в карман. Рачеев вышел, прошел зал и узкий коридор. Он отворил дверь в комнату, где сидело все общество, но словно застыл на пороге. Другие тоже тревожно переглянулись. В комнату глухо, что тем не менее явственно донесся звук выстрела.

— Это… Ползиков!.. — промолвил Рачеев. Произошла немая пауза, потом усиленное движение. Дамы сейчас же вышли и уехали в квартиру Баклановых, а мужчины пошли вслед за Рачеевым.

Антон Макарович сидел за столом, голова его и руки бессильно упали на мраморную доску. Кровь струилась на пол и образовала лужу. Он был недвижим.

X

Стоял морозный день. Улицы столицы белели снегом. Часа в два с половиной на Николаевском вокзале, на платформе для отъезжающих, встретились высокий старик в длиннейшей волчьей шубе, крытой черным сукном, и молодая женщина в легкой кофточке на меху, с лицом, закрытым темно-синим вуалем. Это были Калымов и Высоцкая.

— Виновники торжества обыкновенно запаздывают! — сказал Калымов, здороваясь с нею.

— Рачеев здесь. Он возится с багажом Лизаветы Алексевны! — ответила Евгения Константиновна. — Вы ее не знаете? Это сестра Бакланова. Молодая девушка, едет в добровольное изгнание.

— Зачем же? Есть цель какая-нибудь?

— Цель, чтобы жить для других. Я говорила с нею. Буду, говорит, учиться у Рачеева, как жить, чтобы жизнь не даром проходила! Кроме того, она хочет приготовить помещение для семейства Николая Алексеича… Скажите, вы были на похоронах бедного Ползикова?

— Был. Жалкий вид. Никто не пришел. Рачеев, Бакланов, я и несколько любопытных. Сердце болело… Но когда подумаешь, ведь это так и должно быть…

— Да, так и должно быть!.. — печально подтвердила она.

В это время появились Бакланов, Катерина Сергеевна и Лиза. У всех были коробки и свертки. У Лизы, с сумкой через плечо, в круглой барашковой шапочке, был дорожный вид. Они оставили вещи в вагоне и вышли на платформу. Бакланов присоединился к Калымову и Высоцкой. Лиза отвела в сторону Катерину Сергеевну.